Как актер я был слишком самодостаточный. Жароповышающий. Он искал другой температуры.
Биография
Громко сказано? Но под этим подразумевается и инстинкт самосохранения, и гордыня. Я единственный воин в своем охранном воинстве. Второе — очень люблю свою профессию, к которой из последних сил стремился. Третье — внешне существую дурашливо, но все, что делаю, подвергаю сомнению, поверяя соломоновой мудростью: проходит все, даже я. Я бы рад идти в любую даль…— Да «Брат» с «Антикиллером» не пускают…— Освобождаюсь. Мечта моя всегда зиждилась на театральном искусстве. Такие монолиты распадались. Такие карьеры рушились!
— Твоя защита — в самоиронии?
Я не перехитрил судьбу, лишь попросил: «Можно, я с собой это все возьму?». Теперь не пью вина, таблеток — не страшно жить и работать. Быть таким, какой я есть. А это раздражает порой даже близких.
Эпатирую, возможно, удивляю своей откровенностью. Потому что тот страшный, жуткий, никому не нужный, непотребный Сухоруков уже был. И я его не хочу прятать.
— Если б тормоз, исчез бы на просторах провинции. Даже в мороке трех черных лет пьянства говорил себе: «Я вернусь». Все могло сложиться иначе, но я продолжал бы жить. Не прошу — потому что знаю: он не мне принадлежит…— А вдруг он прочитает наш с тобой разговор и… Но был мне другом. Талантливым. Нужным миру человеком.
— Многое, увы, не доведено. Растратил море энергии, фантазии. Не скрою, сегодня мне не слишком везет с театральным делом. Ощущение, что некоторые режиссеры меня побаиваются.
— Вот и угадала! Мечта вернуться и закольцевать в биографии эту главу «Витька и Петр». Убегая из Питера в Москву, задумал: «Приду к Петру, поклонюсь в ноги. Скажу: «Дай хоть какого дворника сыграть».
— Мне кажется, твоим Пигмалионом в кино стал Балабанов. Подарив тебе роскошную палитру характеров. В сюрреалистических «Счастливых днях» по Беккету — человек без имени, без памяти, Иеремия в «Замке» по Кафке, незабываемо мерзкий порноторговец в «Про уродов и людей» и, наконец, безбашенный брат…
— Наверное, прожитая жизнь подбрасывает такие роли. Неординарность пережитого отложилась на лице, характере, ощущениях, восприятии мира — вот откуда этот острый, пенящийся гротеск. Когда я сознательно бесстыдно существую, людям кажется, что я ненормальный. Стал тут фильмографию составлять. И номером 50, юбилейным, у меня выпадал Говорухин. А мне хотелось, чтобы именно Балабанов. А умение восторженно удивляться, воздух детства я никому не отдам. Стареть не дает. До сих пор верю, что Снегурочка умеет оживать.
Мне показалось, что в этой работе есть намек на Каренина. И уши, прости, у тебя подходящие.
— Да ведь я и Аблеухова из «Петербурга» Белого репетировал у Тростенецкого. Замахнулся на самого Шекспира. А купированная роль вышла куцей, до прорицателя-философа этот Шут не дотягивает.— Мой Шут был пострижен, так выстроен режиссером, что на моем месте мог бы быть любой. Не зря же известный всем Вульф обронил: «И зачем Сухорукова пригласили — ничего интересного он собой не представляет».
В «Комедии строгого режима» откровенно демонстрируешь сам процесс трансформации: из зэка в вождя мирового пролетариата Ленина. Чистый иллюзион. Ты изучал систему Михаила Чехова?
— Раньше все делал интуитивно. Учили по системе Станиславского, но искал иной органики. Встретился с уникальными режиссерами: Фоменко, Тростенецким, пытался им соответствовать, метод как-то сам формировался. Выяснилось, что это метод Чехова. Не вживание в роль (это шизофрения), не иллюстрация, а иллюзион, ты точно сказала. Сам фокусничаю над собой. Всякое бывает: бессонные ночи, самоедство. Но я сам дирижирую собой. Впечатление, что где-то на левом плече сидит личный домовой с моим лицом. Сухоруков получает роль, читает, исследует, учит наизусть. И постепенно уходит в этот левый верхний угол. Оболочка же Сухорукова остается на сцене. А домовой контролирует его. Однажды был случай в спектакле: я настолько полюбил и построил для себя роль, что мой персонаж вышел из-под контроля. Не я, а он побежал и поднял предмет на сцене. Домовой-Сухоруков с плеча кричал безмолвно: «Куда ты? Стой!». Но персонаж провернул все так ловко, не нарушив структуры спектакля, что я сам собой восхитился. А иногда это «дирижирование» мешает.
— Играешь самые разные характеры. Но если вычленить квинтэссенцию большинства работ, то получается антигерой. Страшно привлекательное, обаятельное зло. Жаль, никто не снимает комедии в духе «Фантомаса», трагедии в духе «Фауста», ты бы мог сыграть всю палитру искушения.
— К сожалению, Беккета и Кафку человечество не увидело. Великолепные картины, но народным любимцем меня сделал «Брат». Не считаю его лучшей своей ролью, а вот так произошло! Открою тебе секрет про Балабанова. Кормит, дисциплинирует, воспитывает, заставляет идти вперед.— Что для тебя неудачи — тормоз или газ? Опыта срывов тебе не занимать. В Школу-студию не брали («Вы никогда не будете актером!»), армия, работа электриком. Потом из Ленинградского театра комедии вылетел, бродяжничал, работал грузчиком почти три года! Да и в кино долго не брали, даже в массовку, по сути, в сорок лет начал сниматься… Жизнь мне когда-то сказала: «Ты слишком самонадеян». Надавала по мордам. А я не нагрубил в ответ, не озлобился. «Ну прости, не знал… Попробую по-другому». Тебе бы роль потоньше да поромантичнее». Может, пришла пора вернуться к ролям молодости. Представь, мне 26 лет, а Петр Фоменко приглашает меня на старика 70-летнего — наивного балагура, нищего физически, но богатого фантазией.— Это, несомненно, один из главных витаминов.— За границей профессии еще что-то остается?— Профессия — моя опора. Они вгоняют меня в рамки. «Ой, ребята, я уже в рамках был. Да еще каких!». Моя территория досталась мне слишком тяжело, знаю ей цену. Это не назидание, скорее громкая подсказка: «Ребята, не обольщайтесь. Все хорошее, что происходит с вами сегодня, — не закономерность, а удача или чудо. Относитесь с благодарностью. Иначе — утрата себя.
— Где-то ты говорил о мечте сыграть Наполеона, Гитлера. Ленина сыграл не раз, Макбета репетировал. Все так экстремально. А мне кажется, тебе впору Бальзаминов, Чичиков, Сарафанов, Городничий.
— Значит, «всегда быть в маске — судьба моя» и Сухоруков как человек-шампанское — образ сконструированный?
— Нет. Возможно, и раньше во мне все яркие, кислотные эти краски были, но я ими не пользовался. Меня зовут куда-нибудь, и пока иду из пункта А в пункт Б, задаю себе четкий вопрос: куда иду, с какой целью, на похороны, на фестиваль или дискуссию? Всегда учитываю момент публичности, категорию публики. Начинаю шутействовать, подкидывать клоуна, дурачка. Ведь они не только слушают, но и смотрят. Хочу, чтобы картинка перед ними была пусть глупая, но живая.— Например, Витя Сухоруков дает интервью «Новой газете»?— Конечно. Но если заиграюсь, выйду из-под контроля и мне кто-то скажет: «Прекрати, засранец» — не обижусь.
Осознаю, что такое шоу.— Шоу — это и есть Виктор Сухоруков, который себя показывает…— Верно. Я как бы публично играю импровизационную роль под названием «Витя Сухоруков в определенной ситуации».
Значит, не попал, плохо сыграл, надо срочно перестроиться.
— Мы говорили о влиянии ролей, но и сам персонаж «Сухоруков» влияет на исполняемые им роли. Не случайно многих твоих героев зовут Виктор («Брат», «Бакенбарды», «Про уродов…», «Улицы разбитых фонарей»). И публика воспринимает тебя прежде всего как «брата Витю», сыгранного за пять съемочных дней. Вот только что кричали: «Привет, братан!». Ты пытаешься выскользнуть из этой скорлупы. Играешь убиенного Павла, читаешь в документальном кино Блока, озвучиваешь мультфильмы, репетируешь Макбета…
— К ролям отношусь как к багажу. Из списка выделяю работы, в которых я становился. Открывал новое качество. Это «Комедия строгого режима», «Про уродов и людей» и, конечно, «Бедный, бедный Павел». Еще маленьким с подоконника я наблюдал за людьми. Свадебные кортежи, похоронные процессии… Потом — за кумирами. Кого обожал, у кого учился. И видел, что не все они счастливы, спокойны.
— Завидное начало — под руководством Фоменко…
— Как я любил его театр — и продолжаю любить. Но так уж сложилась судьба: кинематограф, который меня отвергал, смеялся надо мной, словно ковшом экскаватора сгреб и не отпускает.
— Но ты сыграл Шута у Мирзоева. Полтора года…— Раньше актеров делили по школам: представления, переживания. Ты — актер перевоплощения.
Не считаю Шута удачей. У меня был единственный монолог, оставшийся после сокращений, и тот убрали. Но был и у меня праздник — «Игроки» Гоголя у Меньшикова. Три года праздник длился. Потом Олег его закрыл. Я с этим не смог смириться, даже на банкет не пошел — такой бессильный детский бунт.
— Сентябрь на дворе. В сентябре вспоминаем Сережу Бодрова, его ледниковую гибель. Ты говорил, что ощущаешь свалившуюся на тебя славу как наследство Сережи. Людей переполняло чувство любви к главному кинокумиру 90-х. И когда его не стало, стрелки перевелись на тебя.
— Если бы я сказал, что это все мое и не имеет отношения к Сереже, было бы нечестно. Мне его славы не надо, своей хватает. Меня мое прошлое корректирует, в том числе и память о Сереже.
— Чем он был для тебя в то неустойчивое, непредсказуемое время?
— Юным другом, который умнее. Мы оставались один на один — в долгих беседах в городе Чикаго. Он признался, что хочет уйти в режиссуру. Я говорил: «Возьми меня с собой. Если понадоблюсь, только свистни». Много общались во время съемок «Сестер». Он умел слушать. Дал почитать сценарий последнего фильма «Связной», так и не состоявшегося. Спрашиваю: «Где обещанная роль?». Он с иронией: «Вить, ну ты ж великий…». Я подумал, что он меня побаивается. Только спустя время понял: он хотел жить со своим временем, героями.
Место рождения: Москва, Россия
Гражданство: РоссияС 2009 года – солист оперной труппы Мариинского театра. – Думаешь, у меня есть секрет самоспасения типа «911»? Нет, без банальных слов не объясню. Первое — очень люблю жизнь. Обычно в моей профессии случается наоборот.— В твоей фильмографии 54 роли. О серьезных работах Сухорукова — таких, как Павел I, или граф Пален («Золотой век»), или Администратор («Театральный роман»), — зритель не слишком помнит. Если, конечно, слепить правильно. Бусы-то я повесил, губы маминой помадой нарисовал… А чего-то не доделал. Будем работать…— А мечта не находит конкретных форм выражения? Например, возвратиться в театр Фоменко?
— Ты произнес слово «сумасшедший». Твое эпатажное поведение на публике, шутовское, юродивое — это продуманная игра? А какой ты дома?— Вот ты сама и разделила. Когда я один — я от всех спрятан… Сосредоточенный, рассудочный, циничный.
— А я добавлю. В студенческие годы был и Смердяковым, Акакием Акакиевичем. Недавно один большой режиссер сказал: «Эх, Витька. Не возненавидел людей вокруг себя, у которых было все в порядке. Теперь мое «дно» — мой «багаж»: помогает идти вперед, не скурвиться, не зазнаться, заставляет быть честным. Все пережитое — острое, колючее, соленое, яростное, неврастеничное — во мне упорядочилось и превратилось в личную «энциклопедию». Работаю над тем, чтобы вернуться.
— Сейчас ты пишешь маслом…
— Готов попробовать мелками. Хочется роль задумчивости, созерцательности.
— Где сейчас Орехово-Зуево? Запотевшее стекло, на котором абитуриент Витя рисовал рожицы, которым часами читал басни? Снегурочка, которую ушастый Витя старательно лепил во дворе, украшал украденными у мамы бусами, а утром бежал к окну, — не ожила? Мечта о чуде, которая в итоге вынесла со дна на поверхность.
— А-а-аткрываю! И показываю место — вот здесь, во мне. Если бы это все растерял, у меня украли…
— Но ведь в одиночестве ты циник…
— Это не мое, наносное… Цинизм прихватил по дороге. Искусственно приобретенный. Это как статуэтка на комоде: хочу — поставлю, хочу — уберу. В моем списке шесть фильмов, им сочиненных. И так крутил, и сяк, даже от некоторых работ отказался — не вышло.— Зато Говорухин подарил тебе в картине «Не хлебом единым» красочный характер карьериста, директора завода Дроздова, от которого жена уходит к прогрессивному романтику. Когда случилась трагедия, я три дня не вылезал из квартиры, выключил телефон. Потому что звонили кто ни попадя: ширпотребно, нагло. Слава богу, не запил.
— Называешь роли, которые тебя меняли; Виктор Иванович из картины Балабанова «Про уродов…» даже трансформировал твой облик — теперь бреешься наголо.— Одна женщина сказала: «В тебе появился аристократизм». Разве это не победа над собой? Кто бы подумал, что Витя Сухоруков из Орехово-Зуева такой комплимент получит? Еще несколько лет назад я готовился к роли, а меня отвергли: «Какой ты аристократ? Это не твое». Прожив в Петербурге 26 лет, так и не став петербуржцем, уехал в Москву, а вдогонку мне удивляются: «Как? Мы думали, ты коренной петербуржец». Но, с другой стороны, понимаю: это уже вторая часть нашей жизни. У него уже несколько поколений выпускников народилось, в которых он растворился, раздал им любовь. Ему не до меня. В иной профессии, ином измерении. Есть у меня поговорка: «И за бортом живут люди». Несмотря на эти «американские горки», у меня правильное устройство биографии. В молодости получил жестокие испытания — в зрелом возрасте пожинаю плоды славы.